Черное воскресенье - Страница 38

Фазиль проспал почти весь вчерашний день и сегодняшнее утро. Скоро он проснется и не станет скрывать торжество, узнав, как сработало его устройство. А ему следовало бы сдерживать свои эмоции. Жаль, что Фазиль закончил подготовку раньше 1969 года, когда в Ливан прибыли инструкторы-китайцы. Они могли бы поучить его искусству оставаться в тени, которому никто не обучал ни в Северном Вьетнаме, ни в Восточной Германии.

Длинные пальцы Лэндера ловко орудовали паяльником.

Вот и с Лэндером Фазиль однажды чуть не прокололся. Ошибка могла стать роковой, и Далиа должна быть уверена, что подобного не повторится. Нужно, чтобы Фазиль зарубил себе на носу: если он забудет об осторожности, кровавая развязка может наступить прямо здесь, в доме Лэндера. Быстрый, не знающий сомнений и жалости ум Фазиля для реализации замысла необходим, его физическая сила и взрывной темперамент очень пригодятся, когда придет пора прилаживать мину к дирижаблю, но Далии следует до поры держать их в узде.

Обычно Фазиль был старшим в террористической группе, но в подготовке теперешней миссии Далиа сыграла не менее важную роль, чем Хафез Наджир. Кроме того, Далиа знала подход к Лэндеру, а американец незаменим. Но с другой стороны, Хафез Наджир мертв, и Фазиль больше не боится его гнева. У Фазиля не очень-то прогрессивные взгляды на женщин. Жаль, что мы все не французы. Разница невелика, а как бы это все упростило.

Подобно большинству окультуренных арабов, Фазиль вел себя в обществе по двойному стандарту: общаясь в европейских или прозападно настроенных кругах, изъяснялся по-французски и был столь галантен, что большего не пожелал бы самый рьяный поборник равноправия. Но в мусульманской среде вновь заявлял о себе традиционный сексуальный шовинизм. По арабским понятиям, женщина — сосуд наслаждений, служанка и вьючное животное; ее собственное половое влечение не играет никакой роли — она должна находиться, как кобыла, в постоянной охоте и всегда исполнять любые желания жеребца.

Благодаря своим манерам Фазиль производил впечатление космополита, по политическим убеждениям казался радикалом, но в глубине души, насколько было известно Далии, недалеко ушел от своих предков и времен клиторотомии и инфибуляции — кровавых обрядов, призванных предотвращать тот позор, которым способен наградить семью ребенок женского пола. Далиа всегда чувствовала легкую издевку в тоне араба, когда он употреблял по отношению к ней обращение «товарищ».

— Далиа. — Голос Лэндера вывел ее из задумчивости, что, впрочем, никак не отразилось на ее лице — это она умела. — Подай-ка мне остроконечные плоскогубцы.

Голос его был спокоен, руки не дрожали. Хороший признак, ведь им всем наверняка предстоит тяжелый день. Нельзя допустить, чтобы Фазиль затеял новую ссору по пустякам. В конце концов он достаточно разумен и предан делу, если даже не испытывает дружеских чувств к американцу. Далиа была уверена, что найдет в себе волю и решимость предотвратить возможные эксцессы, она верила в искренность и любовь Лэндера. И еще она верила в пятьдесят миллиграммов хлорпромазина, растворенного в его кофе.

Глава 9

Кабаков пробивался к сознанию, словно отчаянный ныряльщик сквозь толщу воды — к воздуху. В груди вдруг запылал огонь, руки сами собой потянулись к обожженному горлу, но кто-то железной хваткой стиснул его запястья. Кабаков понял, что находится в больнице. Он почувствовал под собой грубую больничную простыню и различил смутную фигуру человека, склонившегося над его постелью. Захотелось снова закрыть глаза, отозвавшиеся на свет жгучей резью. Он подчинился чужой воле и перестал дергаться. Надо расслабиться, подумал Кабаков, нельзя бороться и напрягаться, иначе можно истечь кровью. Он не впервые приходил в себя на больничной койке.

Мошевский ослабил хватку на его запястьях и повернулся к охраннику, дежурившему у дверей палаты. Израильтянин издал свой самый тихий, на какой только был способен, рык:

— Он приходит в себя. Передай доктору, чтобы шел сюда.

Живо!

Кабаков сжал и разжал сначала один кулак, потом другой, напряг мышцы и поочередно пошевелил пальцами правой ноги, затем то же самое проделал с левой. Мошевский чуть не рассмеялся с облегчением — Кабаков проверял, все ли у него на месте. Стало быть, дела не так уж плохи. Несколько раз в своей жизни Мошевский проводил такую же инвентаризацию.

Минута текла за минутой, Кабаков дрейфовал между тьмой забытья и светом госпитальной палаты, а Мошевский, матерясь сквозь зубы, поглядывал на дверь. Наконец появились доктор и вслед за ним сиделка. Доктор был молодой, на вид хлюпик, украшенный жидкими бачками.

Пока сиделка откидывала кислородный тент и снимала верхнюю простыню, натянутую на металлическую раму так, чтобы материя не касалась тела пациента, доктор изучил температурную карту. Потом оттянул Кабакову веки и посветил ему в глаза миниатюрным фонариком, вставленным в авторучку. Глаза были красные и обильно слезились. Сиделка закапала в них из пипетки, встряхнула термометр.

Доктор приложил стетоскоп к груди Кабакова, и кожа в месте прикосновения холодного металла чуть дрогнула. Бинты, которыми была закрыта вся левая сторона груди, мешали доктору. Он с профессиональным любопытством взглянул на тело Кабакова, изрубцованное старыми шрамами.

— Не будете ли вы так любезны отойти от света? — обратился доктор к Мошевскому.

Мошевский отступил и начал переминаться с ноги на ногу, потом наконец замер, уставившись в окно. Он вытянулся, будто на параде, и сохранял неподвижность до конца осмотра, после чего повернулся и вышел вслед за доктором в коридор.